Ночной разговор - Страница 9

– Надо немножко воздуху, – сказал император, улыбаясь.

– Да, здесь очень душно, – согласился русский.

Они оба стояли у окна, Вильгельм у самого подоконника, пленный немного сзади. Зарево над крышей еще мутно искрилось, и небо было черно; но круглые камни мостовой слегка посветлели – ночь близилась к концу. И внизу было все также тихо и безмолвно; а по дальним улицам ровным гулом водопада, никогда не спящего, грохотали обозы. Вслушавшись, можно было отличить тяжкий придавливающий грохот орудий от тарахтенья возов и кухонь, частое цоканье кавалерийских копыт и ритмичный, еле слышимый, но могучий в своей непрерывности топот пехоты. Влажными, предрассветными гудками пролагали себе путь автомобили. Где-то в вышине и далеко гудели аэропланы, как тугие струны, и весь теплый воздух был полон бессонья и томительных стремлений.

„К Парижу!“ – подумал император, и сердце его застучало ровнее и громче, как под рукой барабанщика. Небольшой звездой на карте, без улиц и людей, на мгновение представился ему мировой город, и туда двигался этот людской поток, увлекая за собою и его душу, жадную, как душа варвара, ищущего завоеваний и добычи. Улыбка сошла с его побледневшего лица; усы хищно топорщились. „К Парижу!“ – бормотал он все громче магическое слово, вздрагивая от томительных хищных вожделений, – и, обернувшись, хотел что-то громко сказать своему адъютанту, тихо дышавшему за спиною. Но это не был адъютант, император забылся. Это был какой-то бельгийский солдат, пленный, черт знает что! Лицо Вильгельма исказилось гримасой, и недоговоренные слова камнем упали в душу.

– Вы что-то хотели сказать? – спросил русский.

– Ничего. Закройте окно! – раздраженно приказал император, отходя.

Пленный исполнил приказание и спросил:

– Прикажете задернуть и драпри?

– Да! – также резко ответил Вильгельм и нехотя добавил: – Пожалуйста.

Тяжелые драпри сдвинулись. Стало угрюмо, глухо и душно, и мигающее пламя свечей, всколыхнутое свежим воздухом, было неприятно в своей молчаливой, бестолковой пляске и приседаниях. Если бы не этот русский, он снова открыл бы окно и долго и с наслаждением слушал бы энергичный шум движущихся вооруженных масс, остался бы совсем один, погасил свечи и слушал бы долго, питая душу образами победы и величия… но этот господин! И нельзя просто приказать ему уйти; те десять минут, когда он держал в своих руках жизнь императора и судьбу Европы, дают ему какие-то странные, совсем особые права.

– Что же вы не садитесь? Садитесь.

Пленный сел, положив ногу на ногу.

Вильгельм, прищурившись, взглянул на его рваный сапог и спросил:

– А скажите, господин профессор: вы поступили так с револьвером… не из трусости? О, конечно, я говорю про моральную трусость, вы понимаете?

– Нет.

Вильгельм подумал и с некоторою торжественностью произнес:

– Я вам охотно верю. Это было бы слишком глупо и ничтожно. Но догадываетесь ли вы, господин профессор и истинный гуманист, – Вильгельм сделал свой взгляд суровым и устремил его прямо в глаза пленному, – но догадываетесь ли вы, кто именно спас меня, императора Германии? Нет? Ну, кто удержал вашу руку, уже взявшую это? Нет? Кто, наконец, направил вашу волю по… неисповедимому пути?

Пленный в недоумении покачал отрицательно головой, а Вильгельм встал, выпрямился, как перед фронтом, и торжественно поднял к потолку левую коротенькую руку:

– Бог! Вот кто спас императора Германии.

И низко, почти театрально склонил голову, как бы шепча благодарственную молитву. Русскому надо было встать на время короткой молитвы, но он не встал, и эта непочтительность не понравилась императору. Медленно опустившись в кресло, он неприязненным взглядом окинул задумчивое лицо пленника и коротко бросил:

– Вы атеист, конечно?

– Не знаю, нет.

– А! это искренно. „Не знаю!“ Но, допуская существование Бога, – император иронически шевельнул усами, – вы никак не можете допустить, чтобы Бог захотел спасать германского императора. Не так ли?

Пленный подумал с минуту и серьезно ответил:

– Также не знаю! Не удивляйтесь. Все мое мышление направлено по другому пути, и самому мне, конечно, ив голову бы не пришло то, что вы сказали так прямо и с такою уверенностью. Бог! Но когда вы встали и подняли руку к небу, мне вдруг показалось это… очень серьезным. Вы позволите мне быть немного резким?

Вильгельм решительно ответил:

– Можете.

– Я постараюсь не злоупотреблять…

– Можете злоупотреблять. То большое зло, которого вы не сделали, дает вам право на это маленькое зло. Итак?

– Итак, прежде я ответил бы, что вас спасла моя воля. Но за это короткое время войны я узнал многое, о чем не думал раньше, и увидел мою душу в новом свете. Да отчего не допустить, что вас охраняет чья-то высшая воля? Очень возможно. Но не думаете ли вы, что это не Бог, а – дьявол?

– Дьявол?! Да вы с ума сошли.

– Вас оскорбляет это? Но, принимая в расчет все окружающее, эту неумолкающую канонаду крови, страданий, которых я был свидетелем, этих расстрелянных заложников… я никак не могу связать это с именем Бога. Впрочем, я не настаиваю; может быть, и Бог, – отчего не допустить и Бога? Вильгельм в крайнем недоумении пожал плечами.

– Странно! Очень странно! Вы делаете такую маленькую разницу между тем и другим?

– Точнее – никакой. И это второе имя, дьявол, мелькнуло у меня лишь как отголосок старых и общих религиозных представлений: рутина мыслей, вы понимаете? Важно то, что я допустил чью-то высшую волю. Но я допустил ее еще раньше, до вашего возгласа, когда вы еще спали, а в моей руке был револьвер и возможность мгновенно изменить весь ход событий. Но я подумал: какое право имею я менять ход всех событий? И еще тогда мне стало ясно, что этого права у меня нет и быть не может, что мое назначение в войне твердо ограничено тем местом, которое я занимаю, и не может быть иным. Как солдат, я должен сражаться храбро, быть стойким, убить столько-то ваших солдат и быть убитым самому, это мое право и обязанность, но не дальше того. Иначе – дикая чепуха и неверное решение задачи!